Три истории, каждая хронометражем не более суток, три драмы, внешне вроде бы почти не связанные и развертывающиеся на удаленных друг от друга континентах, в непохожих обстоятельствах и на разных языках, объединены лишь замыслом режиссера и возможностями монтажного стола. На экране сменяются часовые пояса и ландшафты, народы и языки, из яркой и пряной Мексики зритель переносится в знойную африканскую пустыню, а затем в урбанизированную Японию, встречает таких разных персонажей с их повседневными заботами и душевными невзгодами, и первые минут двадцать трудно уловить причинно-следственные связи: где завязка, в какой точке пространственно-временной бесконечности затерялся эпизод, спровоцировавший роковой выстрел? Фабула выстраивается ближе к финалу киноповествования, а во всем виновато пресловутое «чеховское ружье», которое стреляет вначале. Реконструкция событий в ретроспективной хронологической развертке выглядит как несчастный случай. Некий богатый японец, директор крупной компании, будучи на охоте, в знак благодарности подарил ружье своему проводнику, простому марокканскому крестьянину. Тот продает «Винчестер» соседу-пастуху для отпугивания от овечьего стада шакалов. Его малолетние сыновья, балуясь, стреляют по проезжающему туристскому автобусу. Шальная пуля, пробивая стекло, ранит молодую женщину. Так, по стечению случайных обстоятельств, западные туристы оказываются в африканской деревне, соприкасаясь не только с чуждым бытом, но и по определению враждебной (как им представляется) средой. В экстремальной ситуации происходит встреча цивилизаций, культур, языков. Параллельно, на других концах света, в Мексике и Японии, разворачиваются свои «пограничные» сюжеты. Няня-мексиканка берет с собой детей на свадьбу к сыну, а, возвращаясь обратно в США, из-за конфликта на таможенном переходе, «теряет» их в пустыне. Глухонемая японская девушка, потеряв мать, покончившую с собой, мучается от одиночества и непонимания окружающих, по сути, находясь на грани суицида. И сюжет всего фильма закручен (вернее, выстроен) таким способом, что, быть может, именно пресловутое ружье (в воплощении симпатичного полицейского) спасает ее от последнего шага в бездну. У каждой из трех историй – своя кульминация, свой «момент истины», и зритель волен определить его самостоятельно. Фрагменты жизни, столь на первый взгляд обыкновенной и обыденной, оборачиваются подлинным ужасом. И парадокс в том, что герои Бреда Питта и Кейт Бланшет, пострадавшие, как кажется, больше других, на самом деле страдают меньше других. Ранение и близость смерти позволяют им отбросить разногласия, понять, что они по-настоящему любят друг друга, тогда как в семье крестьянина происходит трагедия. Через человеческие судьбы Алехандро Гонсалес Иньярриту показывает насколько сложно устроен этот мир, и люди, говорящие вроде бы на одном языке, заведомо не способны понять себе подобных. В этом смысле глухонемая студентка, отделенная от мира людей непроницаемой стеной немоты, ни чем не отличается от туристов автобуса, не слышащих обезумевшего от отчаянья мужчину, от надменных таможенников, прячущихся за букву закона, и своими вроде бы правильными, согласно инструкции, действиями, вынуждающих совершить преступление несчастных мексиканцев. Все люди в мире связаны невидимыми нитями, и один невинный поступок влечет за собой десятки других, и как отразиться тот или иной жест или слово, предугадать нам не дано. Эта, в общем-то хрестоматийная, идея отягощена у Иньярритту беспристрастной констатацией ситуаций, что ныне принято называть, столкновением цивилизаций, новым Вавилонским столпотворением. Как могут понять друг друга белый американец и африканский пастух, живущий в глинобитной хибаре? Или: нелегал-мексиканец и представитель власти? Или: врач-дантист и девушка, жаждущая любви? Приговор режиссера трагичен: никак. Но диалог все-таки возможен, и в мутном и жестоком потоке взаимного непонимания остаются некие возможности человеческих озарений, когда незнакомые и родные люди вдруг начинают говорить на одном языке. Языке человечности и сочувствия.Саша Донецкий