В обители «Большой книги»

Поздняя осень щедра на писательские плоды: сразу две крупные литературные премии России – Русский Букер и Большая книга – объявили своих победителей. Ожидание было долгим, радости оказались быстротечными. «Большая книга» представляет трёх победителей: Захар Прилепин «Обитель», Владимир Сорокин «Теллурия», Владимир Шаров «Возвращение в Египет»; «Русский Букер» - Владимир Шаров «Возвращение в Египет». На конкурсе «Книга года» роман Захара Прилепина признан лучшим прозаическим произведением. Итак, аншлаг…

 

 

Каждый год от литпремий ждешь не только результатов, но открытий, художественных откровений, и – в надежде открываешь книгу. Разочарование наступает сразу и вразумительно. Премия, призванная к сохранению статуса литературы, позиционирующая привлечение к чтению, неумолимо теряет своё назначение. Многостраничные самовыражения с креном в мистический ирреализм вышли в mainstream ведущих национальных премий.

 

Или так: произведение вполне литературно (в нашем случае, - «Возвращение в Египет»), но не для читателя; произведение вполне для потенциального читателя (в нашем случае, - «Обитель»), но не литературно. Эффект успеха романа Прилепина у массового читателя поразителен. И это при ослепительных нравственных и художественных проколах, что и попытаемся обозначить.

 

«Последним аккордом Серебряного века» Дмитрий Быков назвал роман Прилепина. Возможно, исходя из слов персонажа «Обители» Мезерницкого: «Здесь (Соловки, - Н.Я.) происходит исход не только Серебряного века. Здесь заканчивают свой путь последние Арлекино». За вычурностью слов – искалеченные тела, выброшенные из судьбы жизни. А уж аккорд, оглушающе-скрежещущий, это расстрел поэта-акмеиста Николая Гумилёва.

 

Захар Прилепин, нацбол и писатель в одном флаконе, человек открытый, незамутненный. Его слова, позиция понятны, иногда вполне объективны, но, как говорится, «осадочек остается». Таится в душе, сознании ощущение обворованного читателя и гражданина. Как гражданину, больно, что народ приветствует национализм, яростный, прогрессивно-клокочущий. Как читатель… Более семисот страниц диалогов на фоне побоев, ярости, крови. То ли стилизация просвещенных диалогов, то ли «писал, что в мозг попадало» (Андрей Платонов). Явно писатель работал не только с документами, но внимательно прочёл свидетельства «сидельцев». Многие типажи, ситуации перекликаются с«Воспоминаниями» Дмитрия Лихачёва, «Неугасимой лампады» Бориса Ширяева.

 

Вот Лихачёв прячется от массовых расстрелов в дровяном дворе: «…я запихнулся между поленницами. Дрова были длинные – для монастырских печей… Что я натерпелся там, слыша выстрелы расстрелов и глядя на звезды неба». Такая же ночь выдалась и у Артёма Горяинова из «Обители»: «Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки. Дрова были длинные – для монастырских печей… забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой». В эту ночь у обоих героев гостили родители; эта ночь и у Лихачёва и у Прилепина полна пьяного кровавого буйства палачей-чекистов, - писатели пишут о кровищи на сапогах, которые мыли-мыли, а вода текла-текла красная. После ночи длинных расстрелов соловецкий пёс Блек у Лихачёва убежит в лес, подальше от людей; у Прилепина он кинется на начлагеря Ногтева, выдавшего санкцию на ночную бойню, и будет застрелен красноармейцем.

 

Конечно, от тех, живых свидетелей трагедии, уйти невозможно, «Обитель» - своего рода «непроизвольная память» (Иван Толстой), но он и написан, благодаря мемуарам жертв советско-соловецкого режима: известные факты встроены в романную композицию, развита националистическая диагональ, детализировано и сведено к натурализму психофизическое состояние персонажей.

 

Затуманенные слова зека владычки Иоанна чем-то напоминают невнятицу современных церковников: «…адовы силы и советская власть не всегда одно и то же. Ты обязан защищать святую Русь – оттого, что Русь никуда не делась. Лишь бы не забыть нам самое слово: русский, а всё иное – земная суета». Вот они! Ключевые слова националиста, прикрытые венцом Христа.

 

Из откровений писателя: «Я очень мало люблю советскую власть. Просто её особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен». «Тип людей» - демократы, власть которых все-таки способна к диалогу в отличие от соловецко-советской, что показывает мировая практика.

 

Захар Прилепин: «Ненавижу демократию, как чуму. Люблю атрибуты власти, кирзовые сапоги и камуфляж». Но тошно, как тошно от патриотизма, в котором свистит ветер цинизма и лжи.

 

Рефреном проходит мысль: «до сих пор тысячу лет секли всю Россию», «теперь тут обижают семь тысяч человек». Казалось бы, что тут такого, - тысячи в масштабе империи? И бывший белогвардеец Василий Петрович вещает: «…из Соловков святость ушла ещё в пору Алексея Михайловича… и мне кажется, пришли времена нового подвижничества. Русская церковь именно отсюда начнёт новое возрождение».

 

Ведь Соловки выводят нового человека, в этой экспериментальной лаборатории «создают фабрику людей». Знаменитый начальник УСЛОНа Фёдор Эйхсманс развел небывалую «либеральщину»: свободное хождение по лагерю, приезды родных, библиотека, милая сердцу заключённым. Вот Артём читает в зэковском журнале «поэтическую страничку – надо сказать, весьма слабую, разве только Борис Ширяев, не без старания слагавший с чужих голосов, обращал на себя внимание». Вот как, сиделец Ширяев еще и писал не в стать!

 

Круговая композиция романа возвращает героя вновь и вновь в исходную точку, - нары, страдания, не уплыть, не скрыться от мрачных соловецких камней. Как и в нескончаемых исторических кругах российского ада: «Бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики – сами дети убийц, потому что иных и нет уже».

 

На основе известных фактов писатель скроил лоскутное одеяло – все чекистские чудеса: театр, музей, газета, Ноев ковчег зеков, где каждой твари по паре, - белогвардейцы, ученые, блатные, фраера, коммунисты-большевики, беспризорники, священнослужители. Борис Ширяев, «Неугасимая лампада»: «У меня на Соловках любой специалист найдется, – говорил Эйхманс, своеобразно гордившийся населением своей сатрапии. Он был прав. Кого только не было на Соловках того времени! Какие только профессии, знания, а порой и таланты не таились в среде серого, вшивого, сбитого в густое человеческое месиво населения острова. От командующего армией до исключительного по ловкости рук карманника, от дирижера симфонического оркестра до дрессировщика охотничьих собак».

 

Из «Обители» запомнилась горстка чудных слов, взятых у Вл. Даля, Ив. Тургенева: неогляда, спотыкливый, надолила, непощада. Обращает на себя внимание откровенный стиль от Андрея Платонова: «Лицо у него было неразборчивое, как бы присыпанное песком и маленькое, словно собранное в щепоть»; «Волосы безвольные»; «Лицо у него было как картошка в мундире, лопнувшая улыбкой»; «Суп пах, как лесной концерт»; «Вид у солнца был такой, словно оно плавится и отекает, как мороженое – и к тому моменту, как уйдёт за горизонт, ничего от него не останется. Завтра встанет – а вместо огромного солнца куцый, еле тёплый шарик, весь всклокоченный от стыда»; «Картошка с треской весит больше, чем совесть, а клопы наглядней ада»; «Каждый грыз свой страх, беззвучно ломая зубы». Пожалуй, в этой лингвистической модуляции ярче всего проступают характеры, ситуация и атмосфера романа.

 

Реальные беспризорники Лихачёва своей достоверностью превосходят созданные на их основе художественные образы Прилепина. Какое уродство политической власти проступает через этих детей-«вшивок», живущих на полу, под нарами! «…из-под нар к нам потянулись ручки, прося хлеба. Под нарами жили «вшивки» - подростки, проигравшие с себя всю одежду. Жили они на подачки. А потом мертвыми их выносили, складывали в ящик и везли на кладбище» (Дм. Лихачёв «Воспоминания»). Прилепин пишет, как взрослые зеки вкладывали незамысловатую еду в протянутые лапки-руки. У Артёма давно атрофировалось чувство жалости: «Мне жалко его? Или не жалко? Кажется, что почти не жалко». Лихачёв пишет иначе: «Мне было так жалко этих «вшивок», что я ходил как пьяный – пьяный от сострадания. Это было уже во мне не чувство, а что-то вроде болезни». Дмитрий Сергеевич во всех своих мытарствах жил присутствием Бога. Но у персонажей «Обители» Бог оказывается под судом: «…чем сейчас занимается Иисус Христос? Какие-то у него должны быть дела, нет?». Снова вечный вызов Богу, и это полноценное право материалиста Захара Прилепина. Что давало Лихачёву уверенность в жизни, в непобедимость Веры Христовой? Вера и давала, она спасала и помогала: «…каждый день – подарок Бога. Мне нужно жить насущным хлебом, и быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете».

 

Другой соловецкий заключенный Борис Ширяев представляет Россию как неугасимую лампаду, которая может жить и теплиться в душе человека; и совсем не нужно возгласов «За Святую Русь!», ибо лампада эта – символ объединяющего света для всех и каждого: 

«Прямо передо мной горела лампада, и бледные отблески ее света падали на темный лик древней иконы. Ниже был виден ничем не покрытый аналой, а на нем раскрытая книга… присмотревшись, я смог различить склоненную пред аналоем фигуру стоящего на коленях монаха и рядом, на лавке, очертания раскрытого гроба.  Я стоял у входа в сокровенный затвор последнего схимника Святой Нерушимой Руси… До рассвета стоял у окна, не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады пред ликом Спаса…» («Неугасимая лампада»)

 

Осмысляя литературный год, думается мне, что едва ли не самым достоверно художественным явлением осталась антиутопия Владимира Сорокина «Теллурия».

 

- Какая у тебя в жизни главная идея?

 

- Наша идея, ваше сиятельство, барину своему служить…

 

Нина Яковлева