XXIV Пушкинский театральный фестиваль открылся драматической фантазией Николая Коляды на темы «Пиковой дамы» Редкая птица долетит; не каждый зритель досидит. Псковская публика давно не испытывала столь полярных чувств. От отвращения до восторга. «Пиковая дама» знаменитого «Коляда-Театра» из Екатеринбурга разделила зрителей Пушкинского фестиваля примерно пополам. На тех, кто, едва дождавшись антракта, высказал свое категорическое «фу» каблуками, и тех, кто, невзирая на изощренно затянувшееся первое действие, все-таки предпочел «пролонгировать удовольствие». Те, кто остался, не ошиблись. Вторая часть явила вдруг динамичную, интенсивную экзистенциальную драму, рассчитанную как минимум на три катарсиса и один оргазм. Настигший главного героя Германна в кульминации, однако не спасший его от безумия, которое, по Пушкину, страшнее, чем голод, труд и нищета. В драматургии Николая Коляды «стреляет» всё: русско-немецкое либретто, построенное как изощренный смысловой и фонетический микс; предельно функциональные декорации, превращающие панцирные сетки кроватей то в эротические «стаканы» ночного клуба, то в камеры психиатрической лечебницы; подвижная инсталляция из ста трехлитровых стеклянных банок с цветными пенистыми жидкостями внутри, готовыми пролиться на героев и даже внезапно взорваться, ловко выскользнув из рук актера в нужную минуту. Если в начале спектакля хор «заикается» об аутоэротизме главного героя, любящего позировать голым перед огромным зеркалом, то в финале Германн и вправду устраивает сеанс - только не стриптиза, а публичной мастурбации; вот тут-то и «выстреливает» бутылочка с мутным веществом, весь спектакль болтавшаяся на впалой груди. Понятно, что Пушкин для Коляды - отправная точка для целой серии развернутых сценических провокаций: палимпсест, сочиненный поверх пушкинской повести, сохранил лишь название «Пиковая дама», но когда знакомый с детства, канонический текст неожиданно прорывается из тарабарской русско-немецкой билингвы, из убористых диалогов Коляды, это воспринимается как однозначный «фреш», необычайно свежий художественный прием; эффект сравним с тем, что возникает в кино, когда 2D внезапно переходит в 3D: пушкинские цитаты как будто зависают над сценой и высвечиваются крупными, выпукло-красивыми буквами, и сгорбленный, плоский, пошлый, ущербный, зацикленный на собственных фобиях, артхаусный «немчурёнок» Германн вдруг обретает какое-то сверхчеловеческое измерение, мультиплицируется, уходит в перспективу непостижимой классической мощности и простоты. Будто режиссер переключил какой-то неведомый тумблер, и включил режимы насыщенного звука и цветности. Эффект, правда, длится недолго, как вспышка, после чего зритель снова возвращается в вязкую семантическую игру, русско-немецкую абракадабру. Это тот случай, когда спектакль, вроде бы не нуждаясь в переводчике, требует дешифровки. Шифр открывается не всем и не сразу. Когда художественный код не распознается, спектакль неминуемо превращается в «немца», то есть буквально в мычащего немого (на этимологию слова «немец» в одной из реплик прямо указывает сам автор). Вытерпеть долго пытку непониманием способен далеко не каждый. Поэтому, для значительной части публики происходящее на сцене превратилось в мучительный акт глухонемой коммуникации, где «моя-твоя не понимай». Для остальных, кто включился в дискурс, «спектакль-немец» стал настоящим откровением. Некоторые зрители так хлопали, что у них наверняка остановились новые часы, как у Довлатова на джазе. Условно фантазию Николая Коляды можно разбить на тир части. Первая — получасовая сценическая увертюра, череда ярких танцевальных и вокальных номеров. Сексапильные девки с вываливающимися грудями и мускулистые парни в пестрых юбках прыгают по кроватям и производят странные манипуляции с трехлитровой посудой. Падает искусственный снег. Сочинитель обыгрывает массовые стереотипы о Германии. Звучат музыкальные штампы - «Ах, мой милый Августин» и нацистский марш, русскому человеку знакомый по искаженным первым строчкам «Дойче зольдатен, унд ди оффицирен». Из этого буйного веселья, больше напоминающего коллективное помешательство, возникает странный персонаж, будто телепортированный из кинохроники о пленных немцах под Сталинградом: тулуп, валенки, ушанка, женский платок, очки. Чуть позже выяснится, что это и есть наш Германн, чувствующий себя в вечном плену у жестокой России. Вторая часть посвящена графине, которая является в наряде вечной невесты, но долго не показывает лица. Когда лицо открывается, оказывается, что это уродливая нарисованная маска. Здесь-то и возникают все лейтмотивы драмы, ее смысловые оппозиции: Россия - Германия, Родина - чужбина, старость - юность, пошлость - мечта, деньги - безумие, любовь - отвращение, русский язык - немецкий язык. Именно вторая часть кажется зрителю занудной, хотя она-то и готовит к третьему прорыву, который стартует сразу после антракта. Третья часть посвящена по преимуществу Германну, хотя не только ему. И графиня, и Лиза тоже сыграют, одна - в ящик, другая - замуж за богача, и в этом скачке откроются по-новому. Германн (блестящая работа Олега Ягодина) тоже покидает свой условный кокон и переживает метаморфозу: из карикатурного, смешного немца он на глазах у разинувшей рты публики вдруг мутирует в одинокого и предельно несчастного человека, в живое воплощение отчаянья, в корчащегося червяка с содранной кожей, в некий оголенный человекообразный нерв, в бесплодную эрекцию, с криком выбрасывающую в пустоту свое бесполезное семя. В спектакле много ненависти и даже жестокости, в словах, в поступках, в обрывках немецких проклятий и русской брани - к оскорбленной старости, к беззащитной юности, к сумеречному человеческому уделу вообще. И не случайно, когда Германн оказывается за решеткой в дурдоме, а толпа злорадно поливает его из трехлитровых банок, возникает ассоциация с фашистским концлагерем. Впрочем, весь мир - глобальный концлагерь, превращения, словно в дурном сне, продолжаются: в финале Россия и Германия меняются местами, презренные клизмы превращаются в луковки православных церквей, а немец Германн оборачивается «русским Ванькой», который искал-искал «щастья», да так и не нашел. «Пиковая дама» от «Коляда-Театра» - невероятная вещь: и Пушкин, и анти-Пушкин, и немец, и русский, на самом деле - единый «язык» (народ), который демонстрирует нам Германн, вывалив его на подбородок ближе к развязке; и актуальный геополитический сюжет, и сугубо личная, глубоко интимная экзистенциальная драма. В спектакле как будто есть всё, что захочешь из него извлечь, были бы ум да желание, но главное — удивительная творческая свобода, редкое ощущение, когда смотришь и понимаешь: этот сложный художественный организм существует совершенно независимо от зрителя. Будто зрителя в зале и нет. Саша Донецкий