Человек может быть капризен, изнежен, раним и мнителен. Ему всё кажется, что ему что-то недодали, что должны были додать, что что-то отобрали у него, отняли, обездолили. Смотрит такой человек вокруг себя и видит серый сумрак и смятенье коварного духа. Жизнь неудовлетворительна для него и обманчива - зачем-то силы зла свели его с этой серою мокрядью и пачкают его, и корёжат. Бубнит он, огрызается и бурчит, ропщет он, скрипит зубами, смотрит остервенело в окошко и нет ему в том, что он видит, ни покоя, ни сладу. Чужда и недостижима для него атараксия – невозмутимый покой, безмятежность, гармония размеренности и неустрашимости разума. Не близки ему ни эпикурейцы, ни скептики. Видит он соседского пса за естественной надобностью и мнится ему, что имеет вид этот пёс в своём поступке оскорбить и обгадить лично его, его устои и принципы. Но псина, ей Богу, не ведает, что творит. А человек берёт, тем не менее, старый свой лапоть и метает во пса. Не попадает, конечно, а в этом-то всё и дело. И дело это, кажется мне, в том, что подобная душевная консистенция вообще не в состоянии снабдить человека достаточной меткостью. Смятение и нервозность – враги крепкой руке и холодному сердцу. Вспоминаю, как выпархивал однажды на Диком Западе пистолет из кобуры Генри Фонда, взор которого – ласковый и ледяной – застывал вдруг на пятнадцать минут экранного времени. О, нет! Усилиями невротиков не продвинулся бы фронтир до Тихого океана. А Генри заваливался в кабак, клал под голову себе свою губную гармонику и засыпал крепким, но чутким ковбойским сном. Наш же герой не спит – его беспокоит дыра посреди Коммунальной улицы, будто дыра эта – рана на личной его экзистенции. И не замечает он, как яма эта прекрасна, как величественна в свой глубине и нечеловеческой силе. Не замечает он, как лично в него дует оттуда ветер вечности, первородной простоты и правды. Есть в японской эстетике такое понятии – ваби-саби – безыскусная простота, неподдельность и подлинность. Треснувшая старая чайная чашка, грубая как кусок пемзы, становится вдесятеро ценнее, чем была на выходе из гончарной печи. Такое печальное очарование вещей. Подлинное научение ваби-саби есть осознание трёх фактов: ничто не вечно, ничто не закончено, ничто не совершенно. Освоивший эти принципы становится точен как квантовые часы, лишён страха и упрёка, ничем его не пробёрешь, не возьмёшь, не сделаешь. Где сядешь, там и слезешь. Вот она – сила грубого помола, неуничтожимая как ничто. Посмотрим на Коммунальную и прочие улицы прищуриными глазами японцев и ковбоев – и увидим подлинность узора вечности. Отрешимся от суетности, обратимся вовнутрь своего Я, дабы обрести там полноту правды. Ибо никто так далеко не уходит от истины, как тот, кто ищет её вовне. Примем со спокойствием одиноких путников разрушение и медленное оползание города, прикоснёмся к его ранам и трещинам, как к дыханию мировой пустоты. Да принесёт нам жилищно-коммунальное хозяйство просветлённое и радостное освобождение духа. И кухонный нож заиграет в наших руках с филигранною точностью. И вода нам сойдёт водопроводная, и воздух, и земля, и огонь. И хоть камни с неба, ничто не сдвинет нас со своего места у монитора компьютера. И безобидные, и пустые будут мелькать перед нами новости о несовершенствах, незаконченностях и беззакониях. Во истину, картина, достойная кисти Тойо Сэссю. Ну и небольшая история в завершении. Шёл я три дня назад по личному делу через двор, снег таял, и вода натекала повсюду мягкими лужами, а одна лужа была просто безмерна – прямо царица луж, и ни обойти её, ни обежать, ни объехать, если только перелететь. Смотрю я на соседний дом, а в окно первого этажа мужичок высунулся и покуривает себе, посмотрел он на меня, ухмыльнулся, сплюнул и кричит: «Ну, что? Вот те и вася-бася!». И невольно залюбовался я сим явлением весеннего духа, стало мне и хорошо, и свежо, и не стало более у меня никаких дел… Артем Верле, кандидат философский наук