Так случилось, что мое представление о Первой мировой войне сложилось не из чьего-либо исторического труда или учебника, а из литературы. Знакомство с произведениями Олдингтона, Ремарка и Хемингуэя, с их крупнейшими «антивоенными» романами «Смерть героя», «На Западном фронте без перемен», «Прощай оружие» стало чем-то большим, нежели просто знанием о событии. Они подарили факту время и место, а историческому процессу - ее участника. Безличное описание «объективных процессов» и «движущих сил» истории, обнажает очень страшную проблему, забывать о которой - страшно. Проблемы эта - отсутствие в изложении пары человеческих глаз, глаз видящих и понимающих; зрения - как факта причастности существа к жизни. В глазах человека - его история, его культура, его жизнь, и я совру, если скажу, что история великого и сильного государства, изложенная в сорока томах, мне более интересна, чем история этого человека, написанная в таком же объеме. Пусть жизнь его была средняя, обыкновенная и бесцветная, но в этой повседневности и есть та правда, с которой приходиться считаться каждому, переживая ее в течение жизни. Юрий Левитанский очень точно и тонко выразил это в своем стихотворении: Всего и надо, что вглядеться - Боже мой! Всего и надо, что внимательно вглядеться, И не уйдешь, и никуда уже не деться От этих глаз, от их внезапной глубины. Всего и надо, что вчитаться - Боже мой! Всего и дело, что помедлить над строкою, Не пролистнуть нетерпеливою рукою, А задержаться, прочитать и перечесть. Мне жаль неузнанной до времени строки, Но все ж строка - она со временем прочтется, И перечтется много раз, и ей зачтется, И все, что было в ней останется при ней, Но вот глаза - они уходят навсегда, Как некий мир, который так и не открыли, Как некий Рим, который так и не отрыли, И не отрыть уже, и в этом вся печаль. На минувшей неделе я заглянул на выставку «Знаки памяти», где представлены 18 эскизов памятных знаков солдатам и офицерам Российской Императорской Армии, погибшим на фронтах Первой мировой войны в 1914-18 годах и похороненным на Мироносицком кладбище в Пскове. Осматривая эскизы я замечал в них скопление знаков и знаний, мне недоступных; замечал что-то говорящие архитектурные элементы и намекающие детали, но не понимал что они говорят и кому. В этом я сознательно «пеняю» на себя, и сознаю, что вина в этой слепоте исключительно моя и ни в каком случае не автора эскиза. Но что произошло со мной увидевшим Нечто среди всех композиций, увидевшим что-то настолько знакомое сердцу, словно копившееся там долго, и враз растраченное? Это был эскиз №5 под названием «Воин». Еще до знакомства с описанием проекта, пояснительной информации к нему, я впился глазами в этот предмет, точнее в этого человека, и увидел многое и вспомнил многое. Увидел разбитого чем-то человека. В нем были те самые два глаза - глаза будто не имеющих понимания, не видящих ни памяти, ни личной истории. Смотря куда-то сквозь и мимо они будто пренебрегают подножным миром, пугаясь его. Да и мира та никакого нет под ними - один обрывок почвы для стоп, вовсе не для равновесия. Словно распятый на оружии, распятый войной и противоречиями, рухнувшим прошлым и вовсе неясным будущим, идет он навстречу пустоте. В пустоте этой, кривыми щепками плавают останки былой жизни, жизни-корабля, которой было куда плыть. «Все думаю о той лжи, что в газетах насчет патриотизма народа. А война мужикам так осточертела, что даже не интересуется никто, когда рассказываешь, как наши дела. «Да что, пора бросать. А то и в лавках товару стало мало. Бывало зайдешь в лавку...» и т.д. Это писал в свой дневник Иван Бунин, находясь в своей Орловской деревне. Но ближе для меня, более чувственно и твердо, написал об этом Андрей Платонов, писатель, имеющий Зрение и страдавший от этого. В повести «Ямская слобода» беседой двух главных персонажей, обозначено то, о чем было сказано ранее - включая и войну и зрение: — Зачем тебе сын? — удивился Сват. — Ты сам хлеба не ешь — мученика хочешь родить? — Ну а то как же? — ничего не понимал гость. — Мне теперь не жить, и никому не цвесть — то война, то забота, — нет ничего задушевного. А сын малолетства не запомнит, а вырастет — тогда будет хорошо… Сват сомневался: — То никому не известно! Может, тогда еще больше увечья будет! — Нельзя, я тебе говорю! — злобно заспорил гость и встал с пола. — Немыслимое дело! Я только молчу, а у меня с горя сердце кровью мокнет! Я весь заржавел от скорби — не знаю, куда мне деться! Ты думаешь — я с радости у тебя на пол сел за твои шапки, дырявая голова!.. Я на фронте был — там народ поголовно погибает, а ты говоришь, что сын мой еще больше увечиться будет! Да разве я дам его какой сволочи! Разве я пущу его на такое мученье, хамское ты отродье, дурак заштопанный? Да я горло гнилыми зубами по швам распущу за такое дело — любому сукину сыну в полмомента!.. Сват сидел и улыбался, довольный, что задел гостя за живое нутро. А гость подышал немного, собрал разбежавшиеся от возбуждения слова и снова принялся бить: — Бабьи ублюдки, недоноски чертовы! Выдумали царя, веру, запечатали сверху отечеством и бьют народ, чтоб верность такой выдумки доказать! Явится еще кто-нибудь — расчешет в культяпой голове иную выдумку и почнет дальше народ замертво класть! А это все чтоб одной правде все поверили! Да будь вы прокляты, триединые стервы! Гость плюнул жидкими слюнями и треснул по плевку австрийским опорком. Сват тянул дым из цигарки и весь светлел от удовольствия: — Верно, друг, правильно! Живи у нас теперь задаром — я не знал, что ты такой! Филат тоже радовался новому человеку и заговорил от себя: — У кого есть родня дома, тот скучает на войне… А жена с сыном жальчей всех ему… Загостивший солдат обратил внимание на Филата и, заметя его слова, открыл свою новую мысль: — Царь и богатые люди не знают, что сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матери, и один дороже другому. И так цопко кровями все ухвачены, что расцепить — хуже, чем убить… А сверху глядеть — один ровный народ, и никто никому не дорог! Сукины они дети, да разве же допустимо любовь у человека отнимать? Чем потом отплачивать будут?». А «отплатить», как оказывается, вовсе и нечем, да и некому, разве что «ровному народу» обеспечить «ровную» награду - скорбь. Или же соорудить из погибших историческую мумию, создав имитацию жизни, взамен случайной, бросовой смерти. Но здесь нет человеческих глаз - здесь помпа и слепой восторг, сжигающий память и историю живых, освобождая место для истории мертвых. Эскиз №5 - близкое к живому мертвое, тот самый единичный случай, когда использование такого общего наименования как «Воин» - возможно. Возможно по той причине, что этот Воин, с его зыбким, мучающимся взглядом, отражает в себе и молодого английского офицера Джорджа Уинтерборна, персонажа романа «Смерть героя», и Пауля Боймера, героя «На западном фронте без перемен», и Мишу-война из «Ямской слободы». Этот памятник - память единицы, память человеческого зрения и его триумф. Сердечно желаю победы этому проекту.