А всё-таки хорошо, что была та апрельская встреча творческого коллектива псковского театра с врио губернатора Андреем Турчаком. Если бы не она, то вряд ли в репертуаре театра появился бы этот спектакль: «Старая актриса на роль жены Достоевского» по пьесе Эдварда Радзинского. Премьера состоялась 18 сентября на малой сцене: аншлаг, крики «браво», гора цветов для заслуженных артистов России Ларисы Крамер и Виктора Яковлева, режиссера Алины Гударёвой и художника Александра Николаева. А мне вспоминалось, как в этом же зале почти полгода назад Лариса Крамер публично объяснялась с художественным руководителем театра Василием Сениным. Она ведь тогда тоже оказалась среди невостребованных, незадействованных, неработающих — как еще называли тех, кто очень хотел работать, но не заслуживал этого права в глазах худрука? Это был тяжелый диалог о правде, которая у каждого своя. И об этой самой пьесе, которую Лариса Ивановна предлагала к постановке, а Василий Сенин, требовавший от актеров инициативы, с этой инициативой (как, впрочем, и со многими другими) категорически не соглашался. Пьеса ему не нравилась. И его можно понять. Я тоже вчера несколько «скисала» от реплик в духе: «Я так часто падаю, что называю себя «падшая женщина». Или «Без поллитры – нет палитры». Нет, пьеса интересная, сюжет делает несколько крутых поворотов, от чего зрителю так и не суждено узнать — кто же на самом деле эти люди, за чьей игрой (во всех смыслах) он следил два часа. И всё же чувствуется в ней какая-то серьезная слабость, которая - и к счастью и к удивлению - не сказывается на самом спектакле. Потому что Лариса Крамер и Виктор Яковлев блестяще его держат — почему-то именно такое слово хочется применить. Но по ходу спектакля нет-нет да и мелькала мысль о том, что пьеса не понравилась Василию Сенину совсем не по художественным причинам. И по тем же причинам у Ларисы Крамер возникла глубокая потребность сыграть «Старую актрису на роль жены Достоевского». В сцене, когда эта бывшая великая, «засунутая» в дом престарелых своими детьми (а, может, и не детьми, а, может, она и не актриса вовсе, и та, великая, давно умерла), знакомится с Ним, точнее с Его голосом, с какой непередаваемой иронией звучат ее слова: «Здорово вы научились оскорблять людей. Но знаете, я работала в театре, и я знавала таких мастеров этого дела – теперь мою шкуру кочергой не оцарапать!» Зал в этом месте неуверенно, но понимающе хохотнул. Когда же героиня Крамер рассказывает герою Яковлева, как на гастролях подсунула одному мерзкому директору театра, отдавшему ее роль своей, скажем так, протеже, в постель жабу, зрители хохочут откровенно. Уже без всякого понимания — просто действительно очень смешно она это рассказывает. В спектакле много смешного (а зритель хочет смеяться, просто поразительную готовность демонстрирует), но есть в нем и драма, и трагедия. Драма и трагедия, о которой мы теперь знаем не понаслышке: бывших артистов не бывает, они без сцены не живут. И всё кокетство старой актрисы на предмет того, что она покончила с театром, разбивается об одну реплику её партнера: «Как можно покончить с тем, для чего родился?» Ведь понятно же, что это значит покончить с собой... На игру Крамер и Яковлева хочется не просто смотреть, в нее хочется вглядываться. Вот Он, этот то ли сумасшедший, то ли действительно гений, предлагает ей сыграть своих женщин. То есть женщин Достоевского, сладкую его мучительницу Аполлинарию Суслову и беззаветно любящую Анну Григорьевну. Правда, сначала только Суслову, но актриса-то, как и все актрисы в мире, небось лучше знает, какая роль её (конечно, Анны Григорьевны). Она будет еще страстно спорить и убеждать делом. Но всё стоит перед глазами её лицо в момент первого предложения, из которого она слышит лишь одно слово - «сыграть». Это такая смесь чувств: страха (не ослышалась ли?), жадности (сыграть!), мгновенного восторга... А потом взятие себя в руки и долгое кокетство, опять же сопровождаемое страхом — не доотказываться бы до того, что предложение будет отозвано. И какой бы не была пьеса, режиссер, слава богу, всегда даст актеру пространство, шанс на проявление. Если у него, конечно, есть такая задача и потребность — проявить актера и бери выше - человека, а не воспользоваться разнообразными, подчас очень остроумными вспомогательными средствами, которые актера всё же никак не заменяют. У Виктора Яковлева в этом смысле шансов было больше: если Лариса Крамер была, прежде всего, раскрасавицей, хоть и сильно острой на язык, то ему выпало ролей побольше, в каждой из которых, даже самой маленькой, была такая достоверность, о которой зритель, может, и забывать стал. Но соскучился — факт. Поэтому с чистым восторгом смотрел, как из старика с нарушением речи и с хронически отваливающейся челюстью, артист буквально перетекал в бодрого, хоть и простецкого мужика, пишущего стихи (я там выше цитировала). Как проступал в нем Писатель, обращающийся к лучшей в русской литературе жене: «Ангел мой, Аня, Христос – в тебе…» Как возникал вдруг режиссер, заставивший сыграть, вынувший из своей актрисы нужное ему... И снова сумасшедший. Но всё это время никуда не девается актриса, которая и в полном одиночестве всё же открывает свой текст: ««Солнце моей жизни Федор Достоевский… В тысяча девятьсот десятом году, живя в полнейшем уединении, я погрузилась душой в прошлое, столь для меня счастливое…» Зрители в зале плакали, я лично видела. Такая, понимаете, там история. В трех словах: любовь, игра, смерть. Но можно обойтись словами попроще. Их напевают время от времени герои: «Мы были на бале, на бале, на бале. И с бала нас прогнали, прогнали, прогнали. Прогнали по шеям…» Елена Ширяева