Дневник читателя 20.12.2014 Капля воды отражает в себе океан. Соловки отражали в себе все основные черты тогдашней жизни Советского Союза, население которого, болезненно отрываясь от старого уклада, еще только приспособлялось к новым уродливым формам (Борис Ширяев «Неугасимая лампада») Я был и остаюсь омоновцем, нацболом и русским писателем одновременно (Захар Прилепин) Поздняя осень щедра на писательские плоды: сразу две крупные литературные премии России – «Русский Букер» и «Большая книга» – объявили своих победителей. Ожидание было долгим, радости оказались быстротечными. «Большая книга» представляет трех победителей: Захар Прилепин «Обитель», Владимир Сорокин «Теллурия», Владимир Шаров «Возвращение в Египет»; «Русский Букер» - Владимир Шаров «Возвращение в Египет». На конкурсе «Книга года» роман Захара Прилепина признан лучшим прозаическим произведением. Итак, аншлаг… «Последним аккордом Серебряного века» Дмитрий Быков назвал роман Прилепина. Возможно, исходя из слов персонажа «Обители» Мезерницкого: «Здесь (Соловки, - Н.Я.) происходит исход не только Серебряного века. Здесь заканчивают свой путь последние Арлекино». За вычурностью слов – искалеченные тела, выброшенные из судьбы жизни. А уж аккорд, оглушающе-скрежещущий, это расстрел поэта-акмеиста Николая Гумилева. Захар Прилепин, нацбол и писатель в одном флаконе, человек открытый, незамутненный. Его слова, позиция понятны, иногда вполне объективны, но, как говорится, «осадочек остается». Таится в душе, сознании ощущение обворованного читателя и гражданина. Как гражданину, больно, что народ приветствует национализм, яростный, прогрессивно-клокочущий. Как читатель… Более семисот страниц диалогов на фоне побоев, ярости, крови. То ли стилизация просвещенных диалогов, то ли «писал, что в мозг попадало» (Андрей Платонов). Явно писатель работал не только с документами, но внимательно прочел свидетельства «сидельцев». Многие типажи, ситуации перекликаются с«Воспоминаниями» Дмитрия Лихачева, «Неугасимой лампады» Бориса Ширяева. Вот Лихачев прячется от массовых расстрелов в дровяном дворе: «…я запихнулся между поленницами. Дрова были длинные – для монастырских печей… Что я натерпелся там, слыша выстрелы расстрелов и глядя на звезды неба». Такая же ночь выдалась и у Артема Горяинова из «Обители»: «Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки. Дрова были длинные – для монастырских печей… забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой». В эту ночь у обоих героев гостили родители; эта ночь и у Лихачева и у Прилепина полна пьяного кровавого буйства палачей-чекистов, - писатели пишут о кровищи на сапогах, которые мыли-мыли, а вода текла-текла красная. После ночи длинных расстрелов соловецкий пес Блек у Лихачева убежит в лес, подальше от людей; у Прилепина он кинется на начлагеря Ногтева, выдавшего санкцию на ночную бойню, и будет застрелен красноармейцем. Конечно, от тех, живых свидетелей трагедии, уйти невозможно, роман «Обитель» своего рода «непроизвольная память» (Иван Толстой), и он написан, благодаря этим жертвам советско-соловецкого режима. Затуманенные слова зека владычки Иоанна чем-то напоминают невнятицу современных церковников: «…адовы силы и советская власть не всегда одно и то же. Ты обязан защищать святую Русь – оттого, что Русь никуда не делась. Лишь бы не забыть нам самое слово: русский, а всё иное – земная суета». Вот они! Ключевые слова националиста, прикрытые венцом Христа. Из откровений писателя: «Я очень мало люблю советскую власть. Просто ее особенно не любит тот тип людей, что мне, как правило, отвратителен». «Тип людей» - демократы, власть которых все-таки способна к диалогу в отличие от соловецко-советской, что показывает мировая практика. Захар Прилепин: «Ненавижу демократию, как чуму. Люблю атрибуты власти, кирзовые сапоги и камуфляж». Но тошно, как тошно от патриотизма, в котором свистит ветер цинизма и лжи. Рефреном проходит мысль: «до сих пор тысячу лет секли всю Россию», «теперь тут обижают семь тысяч человек». Казалось бы, что тут такого, - тысячи в масштабе империи? И бывший белогвардеец Василий Петрович вещает: «…из Соловков святость ушла еще в пору Алексея Михайловича… и мне кажется, пришли времена нового подвижничества. Русская церковь именно отсюда начнёт новое возрождение». Ведь Соловки выводят нового человека, в этой экспериментальной лаборатории «создают фабрику людей». Знаменитый начальник УСЛОНа Федор Эйхсманс развел небывалую «либеральщину»: свободное хождение по лагерю, приезды родных, библиотека, милая сердцу заключенным. Вот Артём читает в зэковском журнале «поэтическую страничку – надо сказать, весьма слабую, разве только Борис Ширяев, не без старания слагавший с чужих голосов, обращал на себя внимание». Вот как, сиделец Ширяев еще и писал не в стать! Круговая композиция романа возвращает героя вновь и вновь в исходную точку, - нары, страдания, не уплыть, не скрыться от мрачных соловецких камней. Как и в нескончаемых исторических кругах российского ада: «Бродят по Руси одни дети убийц святых мучеников, а новые мученики – сами дети убийц, потому что иных и нет уже». На основе известных фактов писатель скроил лоскутное одеяло – все чекистские чудеса: театр, музей, газета, Ноев ковчег зеков, где каждой твари по паре, - белогвардейцы, ученые, блатные, фраера, коммунисты-большевики, беспризорники, священнослужители. Борис Ширяев, «Неугасимая лампада»: – У меня на Соловках любой специалист найдется, – говорил Эйхманс, своеобразно гордившийся населением своей сатрапии. Он был прав. Кого только не было на Соловках того времени! Какие только профессии, знания, а порой и таланты не таились в среде серого, вшивого, сбитого в густое человеческое месиво населения острова. От командующего армией до исключительного по ловкости рук карманника, от дирижера симфонического оркестра до дрессировщика охотничьих собак. Из «Обители» запомнилась горстка чудных слов, взятых у Вл. Даля, Ив. Тургенева: неогляда, спотыкливый, надолила, непощада, Обращает на себя внимание откровенный стиль от Андрея Платонова: «Лицо у него было неразборчивое, как бы присыпанное песком и маленькое, словно собранное в щепоть»; «Волосы безвольные»; «Лицо у него было как картошка в мундире, лопнувшая улыбкой»; «Суп пах, как лесной концерт»; «Вид у солнца был такой, словно оно плавится и отекает, как мороженое – и к тому моменту, как уйдет за горизонт, ничего от него не останется. Завтра встанет – а вместо огромного солнца куцый, еле тёплый шарик, весь всклокоченный от стыда»; «Картошка с треской весит больше, чем совесть, а клопы наглядней ада»; «Каждый грыз свой страх, беззвучно ломая зубы». Пожалуй, в этой лингвистической модуляции ярче всего проступают характеры, ситуация и атмосфера романа. Реальные беспризорники Лихачева ни в чем не уступают художественным образам Прилепина. Какое уродство политической власти проступает через этих детей-«вшивок», живущих на полу, под нарами! «…из-под нар к нам потянулись ручки, прося хлеба. Под нарами жили «вшивки» - подростки, проигравшие с себя всю одежду. Жили они на подачки. А потом мертвыми их выносили, складывали в ящик и везли на кладбище» (Дм. Лихачев «Воспоминания»). Прилепин пишет, как взрослые зеки вкладывали незамысловатую еду в протянутые лапки-руки. У Артема давно атрофировалось чувство жалости: «Мне жалко его? Или не жалко? Кажется, что почти не жалко». Лихачев пишет иначе: «Мне было так жалко этих «вшивок», что я ходил как пьяный – пьяный от сострадания. Это было уже во мне не чувство, а что-то вроде болезни». Дмитрий Сергеевич во всех своих мытарствах жил присутствием Бога. Но в «Обители» персонажи хотят большего: «…чем сейчас занимается Иисус Христос? Какие-то у него должны быть дела, нет?». Вечный вызов Богу, вечный спор разума и души. И это полноценное право материалиста Захара Прилепина. Вспомните замечательный фильм «Вспоминая 1942» (реж. Фэн Сяоган), где монах-миссионер в отчаянии говорит: - Если Бог проигрывает, зачем верить?.. Что давало Лихачеву уверенность в жизни, в непобедимость Веры Христовой? Вера и давала, она спасала и помогала. «…каждый день – подарок Бога. Мне нужно жить насущным хлебом, и быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете» («Воспоминания»). Другой соловецкий заключенный Борис Ширяев представляет Россию как неугасимую лампаду, которая может жить и теплиться в душе человека; и совсем не нужно возгласов «За Святую Русь!», ибо лампадка эта – символ объединяющего света для всех и каждого. «Прямо передо мной горела лампада, и бледные отблески ее света падали на темный лик древней иконы. Ниже был виден ничем не покрытый аналой, а на нем раскрытая книга… присмотревшись, я смог различить склоненную пред аналоем фигуру стоящего на коленях монаха и рядом, на лавке, очертания раскрытого гроба. Я стоял у входа в сокровенный затвор последнего схимника Святой Нерушимой Руси… До рассвета стоял у окна, не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады пред ликом Спаса…» («Неугасимая лампада») Нина Яковлева